требуя от читателя чрезмерной доверчивости. Диалог сверкает остроумием, по большей части построенным на непереводимой игре слов.
В пределах этой книги было бы невозможно перечислить и пересказать все литературные достижения Тагора. В последующих главах речь будет идти только о главных вехах, отмечающих развитие его личности и мысли, или о произведениях, в которых какой-то новой стороной открылся его талант. Эта книга не критический анализ его творчества и философии жизни и не оценка его вклада как просветителя, или социального реформатора, или интернационалиста — хотя, конечно, ни об одном из этих аспектов умолчать невозможно. Скорее всего это попытка проследить за ростом многогранной, но очень цельной личности человека, который при всем величии оставался таким же, как и все мы, хотя его чувства были острее, воображение богаче и способности больше. Его достижения в различных областях деятельности, как бы ни были они важны сами по себе, приобретают значение и интерес для нас, если должным образом связать их с разными стадиями его развития, его судьбы.
После издания "Гитанджали" и публичных лекций, посвященных философскому наследию Индии, Запад создал портрет Тагора настолько односторонний, что он не приближает, а уводит в сторону от истины. Он не был ни религиозным мистиком, ни ветхозаветным пророком, ни сентиментальным болтуном, ни интеллектуальным шарлатаном. Тагор так внезапно появился на общественной арене Запада, во весь рост, сияющий, белобородый и облаченный в традиционные одежды пророка, что весь облик его породил прямо противоположные впечатления. Он казался таким мудрым, что интеллектуалы сомневались, в своем ли он уме; таким человечным, что в нем, казалось, нет ничего от простых смертных; таким монументальным и совершенным во всех отношениях, что в нравственном климате, когда упрямство считают силой и более ценят мужество, чем высоту души, самое совершенство его казалось немужественным и искусственным. Свежая и чистая вода кажется безвкусной тем, кто привык к алкоголю, кока-коле или шербету. По этой же причине подлинно человечный человек становится "персоной нон грата" среди сверхмужественных мужчин и чересчур женственных женщин. "Я считаю, что с меня достаточно, — писал Рабиндранат в частном письме, датированном октябрем 1891 года, — жить и умереть как положено человеку, с любовью и доверием к этому миру, и не смотреть на него ни как на грезу Творца, ни как на ухмылку дьявола". И в другом письме, датированном 16 июня 1892 года: нет ничего более прекрасного и более великого, как исполнять повседневный долг жизни — просто и естественно".
Вот настоящий, глубинный Тагор. Все прочие аспекты в их ошеломительном многообразии всего лишь вариации простой темы, как формы и цвета, которые принимают в разное время облака или, если воспользоваться его собственными словами, "как бесконечное значение в кратком звучании песни".
7. Человек среди людей
Завоевав прочную любовь своей музы, Рабиндранат, как Арджуна в его "Читрангоде", почувствовал потребить в более широком поле деятельности, желание утвердиться как человек среди людей. Художник в его душе стремился вступить на новые пути самовыражения. Воображение поэта искало поддержки в наблюдении за жизнью, как вьющееся растение нуждается в твердом стволе, извиваясь вокруг которого оно могло бы тянуться вверх. Жизнь в деревне давала ему чувство близости к родной земле, а каждодневное, прозаическое, будничное дело управления поместьями помогло ему увидеть своими глазами, как живет большинство из его народа. Аристократ по рождению и воспитанию, он мог бы ощутить отвращение к простым людям, его могло оттолкнуть их невежество, их предрассудки, их глупое упрямство посреди жестокой нужды, их безмятежная покорность вполне поправимым бедам, их неспособность помочь самим себе. Но вместо этого он научился любить их, и любовь открыла ему источник сострадания к их беспомощности.
По отрывкам из писем, написанных в этот период, мы можем увидеть, как пристально наблюдал он за природой и людьми, как жизнь обогащала его все новыми впечатлениями.
К счастью, некоторые из писем, которые он писал день за днем, уцелели. Они свидетельствуют, что поэт и в самом деле чувствовал в реальной жизни то, что он выражал в своих стихах. Никто не станет поэтизировать или преувеличивать свои чувства в повседневных письмах к девочке-племяннице, и тем более никто не станет утомлять ее описанием обыденных сцен, если только они не покажутся настолько яркими, чтобы забыть об обыденности. "Два мальчика-пастуха, — описывает он, — пасут стадо как раз напротив моего судна. Коровы жуют с удовольствием, их морды погружены в щедрую траву, хвосты беспрерывно шлепают по спинам, отгоняя мух. Капли дождя и удары пастушьих палок падают на их спины с одинаковым постоянством, но они выносят и то и другое с безропотной отстраненностью, продолжая жевать, жевать, жевать". В письме, написанном в феврале 1894 года, он рассказывает: "У нас есть два слона, они приходят питаться на берег реки. Они несколько раз топают по земле, а потом, ухватив хоботом стебли травы, выворачивают огромные куски дерна, корневищ растений, земли. Они потрясают этими кусками, пока земля не осыплется с корней, тогда они отправляют их в рот и съедают. Иногда им приходит в голову набрать пыли в хобот, и затем они, всхрапывая, осыпают ею свои тела. Это их слоновый туалет".
А вот описание цыганского табора. "Как раз перед моим окном, на другой стороне реки, остановился цыганский табор, установив каркасы из бамбука, покрытые бамбуковыми циновками и кусками ткани. Да, таковы цыгане — нет ни дома, ни помещика, которому платить налоги, кочуют они где захотят, со своими детьми, со свиньями и собаками. Полиция всегда пристально следит за ними. Я часто наблюдаю, как течет жизнь перед ближайшим ко мне шатром. У цыганок очень темная кожа, но они красивы. Своими легкими, свободными движениями и всем видом естественной независимости они напоминают мне внезапно потемневших англичанок".
Он мог восхищаться цыганками или же завидовать бедуину, но душа его всегда была распахнута перед крестьянином Бенгалии. Это была не только жалость, во всяком случае не та жалость, на которую так щедры сентиментальные натуры. Это была жалость, которая заставляет сердце содрогаться и придает любви силу и действенность. "Я чувствую, — признавался он, — великую нежность к крестьянам — этим большим, беспомощным детям Провидения, которым нужно подносить ложку ко рту, иначе они умрут с голоду. Когда вдруг пересыхают груди кормящей их матери-земли, они могут только рыдать. Как только голод отступает, они забывают обо всем. Не знаю, будет ли когда-нибудь воплощена мечта социалистов о том, что все поровну разделят наследие земли. Но если этот идеал совершенно недостижим и даже частично не может быть воплощен в жизнь,
